Первый акт — занавес во всю ширь.
Не трогать ружье на стене —
Оно пригодится попозже.
Довольно глупо — я почти забыл о том, что в каком-то номере газеты «Большой театр» должно было оказаться мое интервью. Переписка с моим начальником-наставником-другом и человеком, которому не все равно чтобудетссайтомбольшоготеатра повергла меня в некоторое удивление — и лишь потом я понял, что интервью таки вышло.
Перечитав его в темном предбаннике буфета атриума ГАБТ понял, что ни черта не помню, что говорил, но почти во всем согласен с человеком, который все это проговаривал пару месяцев назад. Разве что, может быть, сказал бы какие-то вещи порезче…
И, одновременно с этим (вероятно, время жизни подтолкнуло), читая, вспомнил, что у Юрия Наумова была одна близкая мне песня. Называлась она «Театр Станиславского».
Маленький, всеми проклятый гений —
Капля всемирной души —
Идет в этот мир из глуши,
Кинуть в него свои дрожжи.
Сам Наумов, насколько я понимаю, уже сильно отошел от тех песен, которые он писал когда-то. Как я довольно сильно отошел от тех мыслей и идей, которые меня когда-то занимали.
Другой вопрос, что прошлое всегда, с одной стороны, отягощает будущее, а с другой, все-таки, не дает до конца забыть о том, зачем ты делаешь все, что делаешь.
Залы веселых столиц
Примут не сразу, но наверняка.
Я очень благодарен Сусанне Бенциановой, которая делала это самое интервью, за то, что она, зная всех, кого она знала, общаясь с теми, с кем она общалась и думая о том, о чем она думает, все же дала мне возможность сказать то, что я хотел сказать, не изменив, в общем, ни слова. Разве что улучшив.
В этом смысле я вспомнил Татьяну Алексеевну Гайдамович, которая, будучи той, кем она была, всегда была открыта… Ну, просто открыта… На ссылку правой кнопкой — «Открыть в новом окне» — сами поймете, что я имею в виду.
Вот путь от дурацких «зачем?»
До страшных «почем?»,
Как только войдешь в эти двери.
Трудно вспомнить, сколько всего я переступил прежде, чем научился говорить так, как я говорю сейчас: более или менее взвешенно, относительно обдуманно, стараясь никого не обижать без причин, но при этом откровенно говоря то, чего не сказать нельзя. К тому же, не думаю, что деньги могут решить все проблемы. И трудно себе представить, сколько всего еще предстоит переступить до того как получится сказать действительно всё, что хотелось сказать.
Театр начинается с виселиц —
Не потеряй номерка.
Здесь так трудно выжить, не став самому палачом,
Но в это не хочется верить.
Когда я только уезжал в работать в Мариинский театр из Москвы, мой папа говорил мне:
«Боренька, театр — страшное дело. Старайся не говорить ничего просто так…»
Только сейчас я начинаю понимать, что он имел в виду. Можно было бы много всего озвучить, учитывая предыдущие цитаты…
Рад, что в Мариинском театре меня не коснулась почти ни одна из проблем, о которых идет речь, а в Большом театре я уже оказался, как пел Наумов в другой своей песне, «слишком большим, чтоб ударить»..
Жизнь не шилом слово «шиш» писала
Через «и»
Не ставя точек над.
Оно, как бы, понятно, что театр в данном случае — парафраза жизни. Но то же сравнение действует и в другую сторону: многие из нас знают, что театр — это и есть жизнь. Кому, короче говоря, что… Как сказал Скотт Фитцджеральд: «В глубокой ночной мгле души всегда три часа утра».
Я прошел мимо умных и правильных книг —
Неприметный солдат рок-н-ролла,
Не помышляющий стать офицером.
В отличие от лирического героя Наумова, я хотел стать офицером всегда. И стал. Другой вопрос — кому что чего стоит. Возможно, я понимаю (и чем дальше — тем лучше), что какие-то вещи мне стоили дешевле, чем другим на моем месте. Но каждый платит ту цену, которую готов заплатить. Во всяком случае, хорошо, что однажды я понял: нашим действиям есть цена. Цена тому, кем мы стали. Мы за всё платим, так или иначе.
Сексуальные революционеры —
Куда мне до них,
Героически павших на баррикадах
Вендиспансеров…
Слова где-то циничные, и в отрыве от контекста сильно отдающие прозой. А если без отрыва — то и правда. Куда мне.
Но я тоже не свят, я жаждал любви,
Да и прочих безумных вещей…
И было всё, а могло быть и больше. А может, будет ещё. Но чем-то приходится жертвовать в пользу чего-то другого. Я и жертвовал. Чем дольше живу, тем лучше понимаю, что все это было не зря, поскольку, опять-таки причины настоящего и ростки будущего коренятся в прошлом… Снегурочка, вон, просила у Весны любви. Нам не у кого попросить. Ни о чем. Поскольку мы никого не уважаем. А сами можем мало. Но не готовы себе в этом признаться. Только иронизировать.
Через несколько лет вы услышите хрип
И хруст поврежденных хрящей —
Это я в первый раз наступлю
На горло собственной песне.
Уже. Уже никто не слышал — потому что на горло собственной песне каждый наступает в полной тишине, и никто, кроме фигуранта, даже не подозревает, чего это стоит.
А самое мерзкое — только потом сам начинаешь понимать, стоило ли оно вообще того. В моем случае — кажется, да. Только никто от меня не добьется, что значит «моя песня». И целая вечность до третьего звонка.
Акт второй — пора становиться большим.
Время разбрасывать камни в огороды собратьев,
Голосу времени вторя.
Я занялся всерьез
Покореньем каких-то вершин,
Не заметив, что уровень неба,
Постепенно спускается
Ниже уровня моря.
Об этом можно было бы поговорить отдельно. Потому что каждый из нас — тех, кто начинал заниматься нашим делом в районе девяностых, знает, каково продолжать делать все это в двухтысячных. Не хочу сказать, что нам сложнее, чем кому-то в другие времена — но все настолько поменялось, что уже и не знаешь, кому верить и что делать.
Иногда кажется, что действительно наступил какой-то новый век, в котором другие критерии и другие точки отсчета. Но многим из нас верить в это не хочется — поэтому мы продолжаем делать все так, как нас учили. И думаем, что оно прокатит. Там посмотрим.
Я стал в доску своим
Среди в стельку чужих.
Разменяв идеалы,
Что в юности вынес со стрита.
И, столкнувшись с язвой желудка,
Как с одним из путей спасенья души,
Я решил отсидеться в тиши
И отделаться легким гастритом.
Тут уж каждый решает. И никогда не знаешь, чем удастся отделаться.
Все знают, что происходит. Жюль Ренар записал у себя в дневнике:
«Бывают великие писатели и писатели хорошие. Давайте будем хорошими».
Но кто-то считает себя великим — и нет смысла его переубеждать. Самое главное — все решается не раз и навсегда, а на каждом этапе отдельно. И кто-то может быть хорошим всю дорогу, а в итоге окажется никудышным. Или наоборот.
Для меня, честно говорю, самое страшное — оказаться никудышным по гамбургскому счету. Но жизнь такая штука, что действительно — никогда не знаешь. В том числе не знаешь, кто в итоге станет тебя судить и по каким критериям. Может так оказаться, что критерии вовсе даже не те, по которым ты сверялся всю дорогу. Ведь настоящее созидание — не в том, чтобы сделать что-то новое из того, что есть в наличии, а в том, чтобы создать что-то, до этого никогда не существовавшее. Но фишка в том, что всякий раз ты не знаешь, повторяешь ты уже существовавшее, или в самом деле..
Иногда, в моменты душевной слабости, кажется, что то, что ты играешь — это не то, что ты играешь, на самом деле. Это такой разговор с человеком, который бреется в зеркале. И если бы настоящие мастера — такие, как Пятигорский, Буравский, Кнушевицкий или Лоевский — услышали то, что мы делаем — они б просто расхохотались. Но надо бриться играть дальше..
А что касается третьего акта, то, мне кажется, Наумов писал песню про жизнь. И сам остановился где-то в районе второго акта. Поэтому в песне куплеты про третий акт — самые, на мой вкус, слабые. Просто потому, что о нашем третьем акте не нам говорить. Если первые два проживем, как следует, о третьем найдется, кому сказать..
Писал всё это не для того, чтобы меня кто-то как-то оценивал. Я сам себя могу оценить. Но мне очень хотелось, чтобы кому-то захотелось послушать песню. Она мне сегодня вспомнилась не зря — но я думаю, что слова настолько хорошие, что каждый там что-то для себя найдет. YouTube был в начале, ссылка для скачивания — ниже:
Еще двести грамм коньяка
До третьего звонка.