Трещина
Виолончель, на которой я сейчас играю, впервые попала ко мне в руки чуть меньше, чем двадцать лет назад. Как она поживает сегодня, можно как увидеть, так и услышать.
Можно еще услышать как она звучит, умноженная на четыре. Сегодня мало кто рискнет мне сказать, что играю на плохом инструменте. Собственно, тогда, в 91, что ли, году, продавец так и сказал: «Этой виолончели ему хватит на десятилетия вперед». Не обманул.
Хотя поначалу подавляющая часть людей, которые видели и слышали этот инструмент тогда, говорили, что деньги за него заплачены неоправданно дорогие, что никогда он толком звучать не будет… Врали.
И еще это была первая виолончель, к которой я неожиданно для самого себя стал относиться, как к живому человеку. Мне было обидно тогда, что ее ругают и не верят в нее. Я хотел сделать что-то, чтобы все изменилось, но не знал тогда, что именно. Как оказалось, нам просто нужно было быть вместе.
Я до сих пор почти ничего не знаю о мастере Игоре Крикунове, который эту виолончель сделал. Согласно той информации, которая была у меня изначально, эта виолончель была сделана в 1938 году. А в 41-м Крикунов ушел на фронт и погиб почти сразу. Хотя есть и другие мнения о его судьбе — как и о происхождении этого инструмента. Впрочем, мне самому хочется думать, что сделал эту виолончель все же Крикунов. А вот думать о том, что он погиб — не хочется. Так или иначе, эта челка живет своей жизнью, и меня очень устраивает, что она живет этой жизнью со мной. Честно говоря, я думаю, что если бы тогда, в 91-м, она попала к кому-то другому, жизнь ее была бы намного скучнее.
Был у нас жуткий момент, когда, придя в училище на камерный ансамбль, я открыл футляр и обнаружил, что верхняя дека практически распорота напополам. Дело было зимой: видимо, разница температур на улице и в помещении (футляр-то был подлипкинский) или что-то такое… Состояние было близкое к шоку. Стоит отметить, что лет мне тогда было мало, денег я практически не зарабатывал, да и каких-то серьезных решений мне принимать не приходилось. То есть я сидел на корточках рядом со смертельно раненым близким существом и совершенно не представлял, что тут можно сделать.
Все тогда сложилось как нельзя лучше. Мастер заклеил эту жуткую трещину так, что любо-дорого: сегодня даже я сам не с первого раза покажу этот шов. А я с тех пор начал стараться относиться к своей виолончели бережнее. И, во всяком случае, всегда помнил об этом шве.
В смысле работы и звучания я свой инструмент, конечно, не очень жалею: сколько дает, столько я и забираю, и даже чуть больше. Но, вот, перевозка и все такое… Через некоторое время после того случая я перестал ходить с подлипкинским футляром, и перешел на очень тяжелый, но почти бронированный SKB. Виолончелисты эти футляры знают: их многие в свое время покупали, но буквально единицы рисковали носить свой инструмент в этих футлярах каждый день. Потому что они, конечно, очень прочные, но нереально тяжелые. Я таких футляров имел два — и носил почти каждый день. Сохранность челки для меня была важнее мелких неудобств.
Сейчас я ношу ее в чуть менее тяжелом, но не менее прочном каком-то китайском изделии, которое мне, кстати, страшно нравится. Удобством в использовании и еще двумя вещами. Во-первых, цвет у него ярко-красный с перламутровыми переливами. В любую погоду кажется, что футляр внесли с дождя. Если б еще не царапался так… Во-вторых, в голову у него вмонтирован датчик влажности, о котором я всегда говорю, что это алкометр. Люди пугаются. 8) Но по прочности этот экземпляр почти приближается к SKB — и это в нем самое главное.
А сегодня случилась одна жуткая вещь — перед самым началом репетиции я положил челку на стул и отошел буквально на две минуты. Вернувшись, обнаружил, что один из коллег, добираясь до своего места (теснота на Новой сцене Большого театра нереальная, оно и понятно — не театр же строили-то), нечаянно опрокинул на мою виолончель пульт.
К счастью, деку не пробило, обошлось двумя сравнительно небольшими трещинами… Хотя каждая такая трещина в инструменте — это, конечно, ужасно обидно и кое-когда может повлиять и на звук. Хотя я надеюсь, что это не тот случай. Самый страшный момент был тогда, когда мне сказали, что это случилось, а я еще челку толком не рассмотрел, но информацию принял к сведению. И понял, что от этого может поплыть та, большая, трещина… Вроде бы этого не произошло — хотя окончательно все скажет завтра мастер.
Тем не менее, с этими трещинами я отыграл всю репетицию Сильфиды — и, в общем, все было в порядке. Разве что басы чуть более сдавленными стали и наверху чуть-чуть зудело иногда. Ну, и плюс, конечно, у меня не было совершенно никакого настроения играть, из-за чего все соляги (которых в Сильфиде много) были довольно невыразительные, а временами и фальшивоватые слегка, хотя я их более, чем хорошо знаю — часто разыгрываюсь на них. Просто настроение было настолько пофигистичное…
Но факт остается фактом: клиент будет продолжать жить, и, собственно, если переводить на человечью терминологию, отделался легким сотрясением мозга. В больничке полежит пару дней — и все должно быть в порядке. Я надеюсь.
А ощущение это не спутать ни с чем: как будто беспокоишься и живом человеке. И репетиция-то так прошла, потому что понимаешь, что человек болен и ему бы к врачу, а вместо этого надо работать…
Григорий Пятигорский в своей книге «Виолончелист» (если точнее, то, кажется, здесь) пишет о том или ином виде личных отношений, которые связывали его и некоторых из его коллег с инструментами, на которых они играли. В течение какого-то времени это казалось мне поэтическим преувеличением, но сейчас я понимаю, что, несмотря на то, что я не Пятигорский, все так и есть. И не так важно, Страдивари у тебя или Крикунов. Дело в чувствах, которые испытываешь к существу, рядом с которым проводишь огромную и очень эмоционально насыщенную часть жизни.
Странно, что с людьми, пусть даже с любимыми своими людьми, такого уровня взаимопонимания достичь не удается. Странно и где-то даже обидно. А еще, вот, обидно, что, судя по всему, «Кармен» придется играть на каком-то другом инструменте. С которым толком и отношений-то никаких нет…
